Неточные совпадения
Франтоватая горничная провела его в комнату, солидно обставленную мебелью, обитой кожей, с большим письменным столом у окна; на столе —
лампа темной бронзы, совершенно такая же, как в кабинете Варавки. Два окна занавешены
тяжелыми драпировками, зеленоватый сумрак комнаты насыщен запахом сигары.
Самгина смутила
тяжелая возня на чердаке; он взял
лампу, вышел на черное крыльцо и увидал, что старуха, обняв повара сзади, под мышки, переставляет его маленькую фигурку со ступени на ступень.
Он указал рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял
тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной никого не было, в углу горела маленькая
лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки ощущение теплого, клейкого пота.
«…Ее отец сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок бумаги… Пронзительный ветер завывал вокруг дома… Но ничего не слыхал мистер Домби. Он сидел, погруженный в свою думу, и дума эта была
тяжелее, чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее, суровое, мрачное лицо, которому догорающая
лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
Умом он знал, что ему нужно идти домой, но по какому-то непонятному влечению он вернулся в столовую. Там уже многие дремали, сидя на стульях и подоконниках. Было невыносимо жарко, и, несмотря на открытые окна,
лампы и свечи горели не мигая. Утомленная, сбившаяся с ног прислуга и солдаты-буфетчики дремали стоя и ежеминутно зевали, не разжимая челюсти, одними ноздрями. Но повальное,
тяжелое, общее пьянство не прекращалось.
Ромашов отворил дверь. В
лампе давно уже вышел весь керосин, и теперь она, потрескивая, догорала последними чадными вспышками. На кровати сидела неподвижная женская фигура, неясно выделяясь в
тяжелом вздрагивающем полумраке.
A.П. Лукин встретил меня, и мы прошли в кабинет к фактическому владельцу газеты В.М. Соболевскому, сидевшему за огромным письменным столом с массой газет и рукописей. Перед столом — такой же портрет Н.С. Скворцова. Кожаная дорогая мебель,
тяжелые шторы, на столе подсвечник с шестью свечами под зеленым абажуром. В.М. Соболевский любил работать при свечах. В других комнатах стояли керосиновые
лампы с зелеными абажурами.
Безликие иконы смотрят с темных стен, к стеклам окон прижалась темная ночь.
Лампы горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и — среди
тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель воды из медного умывальника в ушат с помоями.
Едем долго ли, коротко ли, приезжаем куда-то и идем по коридорам и переходам. Вот и комната большая, не то казенная, не то общежитейская… На окнах
тяжелые занавески, посредине круглый стол, покрытый зеленым сукном, на столе
лампа с резным матовым шаром и несколько кипсеков; этажерка с книгами законов, и в глубине диван.
Перед ним стоял с
лампой в руке маленький старичок, одетый в
тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И
лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.
Огонь
тяжелой бронзовой
лампы как будто ярче засверкал в гранях хрустальных ваз, в комнате стало светлей.
Три приемные комнаты, через которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много золота: золото в обоях, широкие золотые рамы на картинах, золото на
лампах и на держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели
тяжелою лепною работою; ковры и салфетки, покрывавшие столы, были с крупными, затейливыми узорами; драпировки на окнах и дверях ярких цветов…
Растаптывая пол
тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью, исчез, оставив за собой тихий звон стекла висячей
лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под
лампой стояла Полина, рот у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
Тяжелый запах, потные, пьяные рожи, две коптящие керосиновые
лампы, черные от грязи и копоти доски стен кабака, его земляной пол и сумрак, наполнявший эту яму, — всё было мрачно и болезненно. Казалось, что это пируют заживо погребенные в склепе и один из них поет в последний раз перед смертью, прощаясь с небом. Безнадежная грусть, спокойное отчаяние, безысходная тоска звучали в песне моего товарища.
Уже все спали, шелестело
тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни, на стене, горела маленькая жестяная
лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа. На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола, на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
Вот что мне представлялось: ночь, луна, свет от луны белый и нежный, запах… ты думаешь, лимона? нет, ванили, запах кактуса, широкая водная гладь, плоский остров, заросший оливами; на острове, у самого берега, небольшой мраморный дом, с раскрытыми окнами; слышится музыка, бог знает откуда; в доме деревья с темными листьями и свет полузавешенной
лампы; из одного окна перекинулась
тяжелая бархатная мантия с золотой бахромой и лежит одним концом на воде; а облокотясь на мантию, рядом сидят он и она и глядят вдаль туда, где виднеется Венеция.
Он зажег
лампу, вытер запачканные руки о полы пальто и пошел куда-то в угол, с трудом двигая
тяжелые ноги, в ночном белье и больших войлочных туфлях.
В хозяйском номере горит
лампа. На открытом окне сидит поджавши ноги, Алечка и смотрит, как колышется внизу темная,
тяжелая масса воды, освещенной электричеством, как тихо покачивается жидкая, мертвенная зелень тополей вдоль набережной На щеках у нее горят два круглых, ярких, красных пятна, а глаза влажно и устало мерцают. Издалека, с той стороны реки, где сияет огнями кафешантан, красиво плывут в холодеющем воздухе резвые звуки вальса.
Затем, дернув щекой, оборвал со спинки другого, с выдвижным пультом для чтения, табличку с надписью «В кресла не садиться» и сел напротив Ионы.
Лампа на круглом столе жалобно звякнула, когда
тяжелое тело вдавилось в сафьян.
Для меня составляет муку пробыть в ней десять — пятнадцать минут: в комнате нет воздуха, нет в буквальном смысле —
лампа, как следует заправленная и пущенная, чадит и коптит, не находя кислорода; иначе, как слабо, ее пускать нельзя;
тяжелый и влажный, как будто липкий воздух полон кислым запахом детских испражнений, махорки и керосина.
В походном, наскоро сколоченном из досок зверинце Иоганна Миллера сторожа еще не успели зажечь
ламп для вечернего представления. На всем лежит
тяжелая полумгла. Железные решетки, клетки, барьеры, скамейки, столбы, поддерживающие крышу, кадки с водою и ящики для песка кажутся при этом умирающем мерцании осеннего вечера нагроможденными в беспорядке. Воздух насыщен острым запахом мелких хищников: лис, куниц и рысей, смешанным с запахом испортившегося сырого мяса и птичьего помета.
Час шел за часом, — медленно, медленно… У меня слипались глаза. Стоило страшного напряжения воли, чтоб держать голову прямо и идти, не волоча ног. Начинало тошнить… Минутами сознание как будто совсем исчезало, все в глазах заволакивалось туманом; только тускло светился огонь
лампы, и слышались
тяжелые отхаркивания Игната. Я поднимался и начинал ходить по комнате.
Лука Иванович, приподняв
тяжелую портьеру, очутился в салоне, несколько темноватом и тесном, набитом всякой мебелью, растениями,
лампами, трельяжами и занавесками. Душно в нем было от разных запахов. В камине каменный уголь тлел и потрескивал. От него шла раздражающая теплота.
Пять больших комнат, составлявших квартиру Александры Яковлевны, казались небольшими и уютными, так как величина их скрадывалась массою разнообразной мебели,
тяжелых портретов, драпировок, картин в роскошных рамах,
ламп и бра; ее будуар и спальня были отделаны так же, как у покойной княгини Зинаиды Павловны в Шестове, с тою лишь разницею, что пунцовый цвет будуара заменен был голубым.
Кабинет смотрел уже совсем по-новому:
тяжелые гардины, мебель, крытая шагреневою кожей, с большими монограммами на спинках, книжный шкап резного дуба, обширное бюро, курильный столик, много книг и альбомов на отдельном столе,
лампы, бронза, две-три масляные картины с рефлекторами и в углу — токарный станок.
О. Василий медленно выпрямился и с тем же строгим и бесстрастным лицом, не взглянув на Настю, пошел к себе. Шел он медленно и спокойно,
тяжелым и мертвым шагом глубокой думы, и тьма разбегалась перед ним, длинными тенями забегала сзади и лукаво кралась по пятам. Лицо его ярко белело под светом
лампы, и глаза пристально смотрели вперед, далеко вперед, в самую глубину бездонного пространства, — пока медленно и тяжело переступали ноги.